средневековье иногда появлялись путевые заметки азиатских Марко Поло, отправлявшихся с торговыми или дипломатическими миссиями. Но эти одиночные путешествия редко выходили за рамки визуальных описаний и не включали исследования местных письменных языков, в которые были вложены подробные значения культуры. К моменту встречи Окакура с Тагором на рубеже двадцатого века все еще не было взаимных переводов наиболее канонических конфуцианских или даосских текстов на языки Индии, тем более работ на японском языке или даже буддизма, который бенгальские интеллектуалы, такие как Тагор, недавно заново открыли и затем объявили частью своего "собственного" индийского наследия. Не были переведены на японский или китайский и Коран, и Бхагавад-гита, не говоря уже о текстах меньшего значения.
Иллюзия долгосрочной непрерывности, подразумеваемая прославленными взаимодействиями на Шелковом пути, обманчива. Как и предположение о том, что рукописные путеводители по другим регионам Азии, написанные в средневековый и ранний современный период, продолжали быть известны и доступны более поздним азиатским путешественникам XIX века. Как мы увидим, полвека по обе стороны от 1900 года представляли собой эпоху гораздо более интенсивных связей между различными регионами Азии, которые не только отличались тем, что были порождены политико-экономическими инфраструктурами европейских империй, но и были беспрецедентными по своему интеллектуальному размаху. Ведь именно в этот период зародилось книгопечатание на многих языках Ближнего Востока и Индии (а также перенятие европейской техники печати в Китае и Японии), что способствовало появлению новой публичной сферы с гораздо большим числом участников, чем в предыдущую эпоху рукописного общения. Эта публичная сфера печати стала средством, с помощью которого новая - пусть и не всегда достоверная - информация о других культурах распространялась между различными частями континента.
Тот факт, что этот новый свод знаний не был совокупным результатом долгих веков непрерывных связей и исследований, помогает объяснить, как мы увидим, ознакомительный (а иногда и откровенно ошибочный) характер межазиатского понимания, а также широко распространенное обращение к европейским знаниям (нейтрально называемым здесь "ориентализмом"), которые, по причинам, объясненным многими другими исследователями, развивались более формально, устойчиво и коллективно, чем их азиатские собратья. Если модель Шелкового пути, пролегавшего от Рима до Чанъани, и может что-то полезное рассказать нам об исследуемом нами периоде, так это напомнить, что дихотомия Азии и Европы - ложная: в древности, как и в более современные времена, идеи циркулировали и смешивались по всей Евразии, хотя и очень разными темпами. Как представление об унитарной Азии, противоположной Европе и отделенной от нее, является иллюзией, так и поиск дискретного межазиатского понимания, полностью отделенного от европейского знания.
Этот новый массив межазиатских (или просто евразийских) знаний возник не в результате преемственности древних сухопутных связей, а благодаря морской географии портовых городов, не имевших никакого отношения к Шелковому пути. Как и Калькутта, где Окакура встретил Тагора, многие из этих портовых городов - будь то Бомбей или Рангун, Иокогама или Шанхай - до европейской экспансии были незначительными поселениями. По крайней мере, в современную эпоху географическая реальность взаимосвязанного континента была результатом политических и экономических инфраструктур, которые закрепили колониальные завоевания. Но в XIX веке эти инфраструктуры непреднамеренно способствовали азиатской коммуникационной революции благодаря распространению парового транспорта и печатных технологий. Как отмечает Прасенджит Дуара, индийский историк Китая, "колониальные империи, в первую очередь Британская, создали значительную региональную взаимозависимость в Азии. Это привело к усилению некоторых старых отношений и возникновению новых связей между городами (и внутренними районами) Аден, Бомбей, Калькутта, Сингапур, Гонконг и Шанхай как антрепотами и финансовыми центрами азиатской торговли". Но эти порты были далеко не только торговыми центрами. Выполняя в совокупности роль транспортных узлов и печатных империй, портовые города обеспечивали двухуровневое распространение информации о различных частях Азии: непосредственно через контакты с другими регионами континента и опосредованно - через газеты и книги на европейских языках. С открытием Суэцкого канала в 1869 году эта цепочка паровых портов протянулась от Стамбула до Иокогамы на двух дальних концах Азии.
По иронии судьбы, Суэцкий канал также связал новую азиатскую публичную сферу с арабскими печатными центрами Александрии и Каира, несмотря на то, что оба порта технически являлись частью Африки. Как мы увидим, изучая книги и журналы, появившиеся благодаря этим морским связям, несмотря на то, что они были построены для обслуживания британских, голландских и французских колониальных интересов, инфраструктура портовых городов обеспечила беспрецедентную степень межазиатского понимания. Но далеко не всегда такое межкультурное знание протекало гладко и по умолчанию, оно сталкивалось со многими препятствиями, и не в последнюю очередь с языковыми.
Это подводит нас к следующей причине, по которой интерпретационные препятствия на пути к межазиатскому взаимопониманию не были признаны. Это предположение, поощряемое неолиберальной глобализацией конца двадцатого века, что межкультурная торговля автоматически порождает межкультурные знания. Однако, хотя материальные товары легко перемещаются между различными обществами, знания не передаются так просто. Особенно это касается знаний о сложном религиозном, политическом и культурном репертуаре различных письменных традиций Азии. Торговля всегда позволяла использовать упрощенные формы устного общения. (Лучшим примером этого является термин "пиджин", который происходит от местного произношения слова "бизнес" в портах Китая в 1850-х годах). Но передача сложных культурных представлений требует более редких навыков расшифровки книг и манускриптов на литературных языках с использованием множества различных шрифтов. Коммерческие обмены в Азии издавна способствовали устным формам общения, а иногда и использованию письменных контрактов, составленных грамотными посредниками. Но понимание различных культурных, религиозных и этических систем требует гораздо более сложных навыков устного перевода, основанных на владении литературными языками, шрифтами и концепциями, которые не обязательно имеют аналоги в родном языке переводчика. Поэтому передачу знаний нельзя приравнивать к коммерческим перевозкам, поскольку они всегда имеют лингвистическую, а зачастую и текстовую природу, что делает точные культурные знания гораздо менее передаваемыми, чем торговые товары.
Даже когда коммерческие обмены приводили к определенной степени "многограмотности" на разных языках (в отличие от грамотности на общем коммерческом лингва-франка), ни требования торговли, ни интересы торговцев не приводили к созданию книг о малоизвестных регионах, где работали купцы. На то были веские причины. Межкультурные знания, которые приобретали купцы, были ценным коммерческим активом. Поэтому они вряд ли стали бы делать их доступными для своих конкурентов, выкладывая в открытый доступ, особенно в виде печатных книг, к которым потенциально мог получить доступ любой желающий. Следовательно, коммерческие связи обычно не распространяли межкультурные знания за пределы часто замкнутого круга купеческих семей или общин. Азиатские торговцы редко писали подробные отчеты о культурах, с которыми они сталкивались, и уж тем более не занимались переводом письменных произведений из различных традиций народов, с которыми
